Заповедник слов

Каймэ Наталия

 

Курск

 

Диплом I степени в разделе "Поэзия"

в старшей возрастной группе на конкурсе 2010г.

 

Пафос максимализма

 

Не веду я чувствами торговлю,
Не приемлю злости канитель.
К свету я зову с собой людей,
Чтобы вместе тронуть неба кровлю.
И когда-то, в честь святых идей
На отчётливо белеющей плите
Наши имена напишут кровью.

Я скажу – для вас и вместо вас, коль захотите!
Если же вы горды, приходите в мой удел.
Здесь не будет места ни уюту, ни защите,
Здесь ужасно неспокойно, страшно много дел,
Никогда не знаешь: кто, когда, зачем тебя поддел,
Да, покоя не обломится на долю этой свите…
Только знайте: здесь единственный находится Предел.

Мы пройдём дорогами кривыми,
Прогорланим на весь мир священный бред.
И – кто знает? – вдруг какой-нибудь Главред
Напечатает нас всех, осветит наше имя,
Или же забьёт его другими…
По любому – надо ждать весомых бед.

Соберёмся долгожданно мы в дорогу,
Позади себя оставив чёткие следы…
Я потом отдам свой путь второму,
Пусть он дальше ищет за меня себе беды…
Нас признают, оправдают все суды,
Нам припишут приз за многоважные труды.
Ну а мы в честь этого напьёмся вместо рому
Драгоценной и живительной воды.

Прокричим: «За нас примите приз весь!»
Принимать вознагражденья без вины
И монетами и счастьем – низость.
Нам другие почести ценны.
Да, однажды понесётся в высь весть,
Имена людей, которые больны
Примет белокаменная известь
Закровавленной в веках стены.

И никто уже не сможет нас оттуда выгрызть.

 

 

Пафос сказаний

 

О Боги, какое бессилье – сижу я в постылой темнице. Здесь кров и здесь всё в изобилье, но сердце в неволе томится. Устала уже от надзора, хожу, как принцесса, со свитой, и жду своего приговора изложенного на свиток. Твержу свои старые рифмы, не знаю, как выдержать вечер. Сверкают, танцуют, как нимфы огни парафиновых свечек. Домой я вернулась за полночь, прикована снова к месту. И горькая чёрная горечь меня завлекала в бездну. Я села в холодной келье, и плача, читала молитву. Раскрасила ночь акварелью бесцветную неба палитру: свет звёзд серебристо-белёсых на синем сукне поднебесья блестел, как мечты отголосок – моей, что со сбитой спесью. Я дома валяюсь без прока, мечтая сидеть на карнизе. О Боги, зачем так жестоко? Ведь люди нуждаются в выси!..

Какое бессилье, о Боги – лишь боль я встречаю за дверью: лежат на грязной дороге из ангельских крыльев перья, народ искажёнными верами коверкает мирозданье, и небо лохмотьями серыми свисает на битые зданья, отрава разносится по ветру, из душ стирается жалость… Я вышла сегодня поутру и сердце от боли сжалось: повсюду разбитые склянки, потухшие рано блёстки. И мёртвый холодный ангел лежал на пустом перекрёстке. Не смел он пресечь кровотока, не сразу он рану приметил… О Боги, зачем так жестоко? Ведь люди нуждаются в свете!

Одно заучила я чётко за эти немые столетья: что дом заключён за решёткой, а мир пышет болью и смертью.

 

 

Опять людям

 

Вывод мой беспрестанно вечен: жизнь подобие только театра, отголосок, пародия даже без красивых и ярких цветов. Я не сплю, потому что вечер, потому что ещё не завтра, потому что никто не скажет: спи спокойно, приятных снов.
Я люблю, что ничто не изменится, ничто не принесётся на блюдце, я люблю сей спектакль странный без натяжки, заученных фраз. Всё равно – что там дождь иль метелица – мы все обречены вернуться, и плевать там, что ты чужестранный, просто нужно – таков приказ.
Это действие комканной ватою заполняет пустой аквариум, всем придётся ему покоряться и не требовать даже венца. Я же смелая, я нагловатая, не слежу за общим сценарием, я люблю свою импровизацию и на ней продержусь до конца. В моём сердце надёжно запаяна страсть к безумству бредовых истерик и начищенная до глянца не-боязнь опуститься на дно. Одного я боюсь, но отчаянно – тесноты зазубренных реплик, я боюсь навсегда потеряться в своей роли очередной. Я, наверно, устала очень, жить непросто под сводами сказки, быть так тяжко актёром-любителем, я устала вести этот бой! Без упадка, от ночи до ночи я меняю различные маски, я другая встаю пред зрителем, а больше – перед собой. Но когда-то и это кончится, отдохнём – и я и другие, все актёры – те, что бездарные, будто в «мыле» на глупом ТВ. Но за мною, надеюсь, упрочатся славы злой атрибуты тугие… Хоть не важно – ведь жизнь одинарная и мы все обречены – к любви.
Будет пышное с нами прощанье, с нашей маленькой старой труппой, кто-то хлопать примется заново, кто-то слёзы собьет рукой. Я останусь – моё обещанье! – с вами всеми, бредовой и глупой… Вот и точка финальная. Занавес. Позабудьте меня – такой.
Но я буду – раз публике наскоро обещанье дала не подумавши. Мне придётся – хоть только редко появляться на ваших глазах. Я всю жизнь же была затаскана, я привыкла к излишнему шуму же, ладно, буду я вашей соседкой, ладно, буду в своих стихах.
А споры, вопросы – потом всё, когда будет просто нечего, тоска уж не схватит клешнями, не сделает из нас рабов. Ведь, люди, мы все вернёмся, каким-то осенним вечером, чужими, совсем нездешними, усталыми так – в любовь.

 

 

Какая-то женщина

 

Нас у друзей знакомили, но я её не запомнил.
Говорили, у неё должны были быть дети, но снова – выкидыш.
Мне говорили: она одна, она одна живёт, она одна живёт на Запольной,
Возьми себе – ты её выправишь, выходишь.

Отца не было: ни у неё, ни у неё не рождённых.
А, кажется, был муж, но умер, она облачилась в траур.
А, кажется, всё-таки помню: она была, как котёнок.
Котёнок со злыми глазами. Из сердца лез мрамор.

Я глупый, несостоятельный, кроме того, кругом должен:
Лучшему другу, худшему недругу, парню, у которого вечно обкусанная губа.
Не знаю, я мало жил, я ещё до седин не дожил,
Не хочу под чьей-то чужой греховностью погибать.

Больше не хочу её встречать, хотя встретил случайно в четверг на салюте,
У неё рядом был уже, кажется, умирающий новый муж.
Меня всегда поражали эти странные, эти неповторяющиеся люди,
Откуда Господь берёт столько разных и страшных душ?

 

 

ЖЖ или «It’s a life!»

 

Журнал был ну совсем живой, что меня напугало когда-то,
В Журнале был разум, лицо, но закончилась рубрика
«Завтрашний день». В журнале были листы и даты,
Но не было атмосферы из фильмов Кубрика.
В Журнале слова, все буквы и цифры были поддаты,
Но не было Жизни ни капли, ни грамма, ни кубика.
И как он умудряется быть живым? – говорили педанты.

А Поэты сегодня читаются там, и это довольно грубенько.
Страшусь представить, что сказал бы на это Данте.

 

 

Ко всем

 

Живите жизнью не по-детски,
Горите, чем любовь, больней!
Выбрасывайте все железки,
Освобождайтесь от дверей!

Найдите радости клочочек
Вокруг себя, а не из книг.
А небо пусть синеет громче,
А ветер путь звучит, как крик!

Смотрите: в воздухе сиянье,
Оттенки мира растеклись,
И ветра мягкое касанье
Подхватит и отпустит ввысь!

Живите горькой жаждой жизни,
И жажды света злости без –
Когда-нибудь лучом он брызнет
На душу из святых небес.

И не жалейте люди, люди!
Не бойтесь истины в руках!
И думайте всегда о чуде,
Не важно, что везде лишь прах!

 

 

***

Может, стану и сильным, может, смеяться
Надо, чтобы перестать неволить себя в себе.
Не верю в Бога, не крашу на Пасху яйца,
Но говорю: не страшно, держись, забей.

Говорю: какие бредни, слушай меня, лови
Счастье, пока само старается к тебе упасть.
Ты сидишь, роняешь воду на замызганный половик,
Не рационально тратишь вверенный тебе запас

Жизненно важных чувств, рефлекторных струн.
Сильным не станешь, смеяться – уже не поможет.
Замкнутый между надраиных с блеском кастрюль,
Ты не важнее, чем рой раздражающих мошек.

Слышишь? Какие бредни, не страшно, лови, держись,
Пара простых заветов – ни больше ни меньше.
Если шаги за спиной тихи – значит, это проходит жизнь.
Смысла не разберёшь, он в крови твоей с солью намешан.

Я, кажется, новый в быту поворот постиг,
Постиг новую ветвь, жизненную цепь пляса.
Слышишь, какие бредни? Но страшно… Поймал! Пусти.
Отпусти уже, сколько можно цепляться.

Мне кажется, мы всё ж дойдём, хоть путь и неверно начат.
Намок половик и блестят кастрюли, в колонках бредят ди-джеи…
Я не верю в Бога, но, может, поверю в то, что он значит.
Что он значит для всех, кто носил – или мог бы – его на шее.

Это, возможно, выйдет за пределы наших околиц.
Не чувствовать грязи, не слишком судить – вам слабо день?
Я уезжаю, я почему-то устал и охрип мой голос.
И мне почему-то стало казаться, что я свободен.

Я сконструирую себе новое живое кредо,
Заполню тонким смыслом череду буден.
Я стану сильным, я буду свободен, я вернусь сюда к лету.
Только вы меня за это время уже забудьте.

 

 

Крик парализованной души

 

Плохо, если кажется, что в висок тебе вживлён колокол,
Если хочется душу ножичком почесать.
Лечь бы на пол и засунуться к себе в голову
На какие-нибудь быстрые полчаса.

Обнажил мысли на бумагу весьма без проку,
Обнажил чувства, теперь хожу голиком.
Слова можно нанизать на проволоку
И отправить в конвертике в «Геликон».

Я приказываю им для себя кефира, вина,
И они приносят, ведь «член высшей лиги – он».
Я красивый, моя душа атрофирована,
Имя мне легион.

Двадцать первый век, разрастайся в Жизнь! Душой разжиреем!
Если осталась ещё на дне!
Но хоть напоследок. Дайте место цветочным оранжереям.
И глазам, которым видней.

 

 

Трудный возраст

 

Я подумала, как много красивого было в Есенине
и как этот апрель прошлогоднего свежей.
Мама, ты помнишь свои годы весенние?
Годы небесные с мечтами в душе?
Я подумала, как возвращаться одной изумительно
с запланированной болью где-то внутри.
Сколько песен прослушано, картин перевидено,
сколько я отражалась в стёклах витрин!
Как сейчас всё в жизни острее и лучшее заметнее,
как прекрасно и страшно всё в жизни сейчас.
Это трудно, когда ты шестнадцатилетняя,
осознать – и хранить каждый прожитый час.
Я же всё осознала – с осенними грозами,
ещё в давние дни уже прожитых лет.
Я сейчас задаюсь очень нужными вопросами,
на которые вряд ли кто даст ответ.
Печально, когда жизнь скучна, комфортабельна,
и горько, когда путь типичности взят.
Мам, почему мне нельзя жить неправильно –
Есенину можно – а мне нельзя?
Поэта безвременно замкнутый круг настиг,
зато он не серостно жил на Земле!
Я просто хочу себе немного от юности!
Я жизни хочу! Разорвать тесный плен!
Над мною невольности полной всё круче власть,
а в людских головах мысли, как в овощах.
Мам, понимаешь, я очень соскучилась
по простым разговорам о важных вещах.
Ах, сколько слёз с февраля уже пролилось,
без грусти с тех пор не прожито ни дня.
Так приятно глотать свою тонкую молодость,
вбирать от неё всё до капли – до дна.
Пускай в этот раз снова больно, смятение.
Но со мной всё, как там – между строчками книг!
Мама, ты помнишь свои годы весенние –
скажи – ведь ничто не прекраснее их?
Я горы сверну, мне ничто не препона –
я страстно люблю и хочу этот мир!
Сегодня никто меня снова не понял,
но это красиво же, черт возьми!
Красиво всё то, что во мне одиноко,
красивы страдания по Нелюбви!
Сейчас, что светло – для меня слишком плохо,
сейчас я не вижу действительный вид.
Что бело? Что чёрно? Я так заплутала!
Ответьте мне просто, как выйти на свет?
Во мне от себя ведь осталось так мало:
безумные речи, абсурд в голове…

Я глупа! Я глупа! Я глупа и безвольна!
Потому что мои глаза изменились зимой.
Потому что я умом понимаю – мне будет больно,
когда я пойду снова ночью из дома чужого домой.
Но при этом я каждый раз собираюсь прилежно,
каждый раз – слишком счастье во мне говорит!
Просто любится в юность особенно нежно,
и особенно страстно пылает внутри.
Мама, бывает так трудно терпеть и крепиться –
бездушно он много сегодня молчал.
Мама, я просто хочу в эту ночь не ложиться,
я слишком юна, чтобы спать по ночам!
И никто не заплатит вовеки за боль ведь,
и никто не отнимет – я юность всю с ней.
Это можно понять – как хочу я запомнить,
каждый миг, каждый шаг в этой странной весне,
каждый грамм безысходности и звучащего вдохновения,
мысль о жизни, хотелось так умереть мне когда…
Мама, ты помнишь свои годы златые, весенние –
скажи – умоляю! – что это скоро уйдёт навсегда.

 

 

Где твои крылья, которые так нравились мне? (с.)

 

А мы с ней были душа в душу,
нога в ногу,
мысль к мысли
и учились друг у друга странным вещам.
Но, с каких-то пор, пока я пребывала в душе,
она стала исчезать помногу
и в то время, когда меня тревоги грызли,
ей было весело о важном с другими вещать.
Тогда она ещё возвращалась,
садилась смирно
у моего изголовья,
мялась, старалась всеми силами – оправдать.
А я спокойно созерцала её очередную шалость,
смывала мрачную мину
почти что кровью,
потому что понимала прекрасно – мне нечего больше дать.
И мы снова какое-то время
жили дружно,
перенимая привычки,
ещё куролесили и дуролесили по вечерам.
Её невообразимым выходкам глупо внемля,
я всё же старалась отгородиться наружно –
брала все её реплики в кавычки
и кровавила шрамы незаживших ран.
Но ей было всё равно и скучно –
она глядела фильмы,
пила какао,
знала все мои срифмованные слёзы наперечёт,
а я всё больше болела и связалась с кружкой –
не то, чтобы сильно,
я ведь не дура какая,
и у меня к тому же имеется чужое плечо.
Я бы и не стала так полно,
так до крови
в пульсирующих висках,
я не люблю любить на износ и в общем-то в пустую.
Я и не знаю, почему так больно –
настолько, что, час ровен,
себя потеряю и не смогу разыскать.
Я не знаю и только оттого – бастую.
Я вдруг поняла: я люблю её,
скоро, росчерком,
песней ясеня,
и, Боже, как я боюсь её потерять.
В ней ведь всё от моего безумия,
холод мысли, кривость почерка,
и я в жизни к ней одной привязана,
к мертвенной хаотичности её тирад.
Но она уйдёт, уходит,
не подойдёт к моему порогу,
потому что хватит,
типа, девочка, пора взрослеть.
Типа, дорогуша, при большой охоте
сама пробежишь по року,
по сахарной вате,
нечего цепляться за проходящее впредь.
Ладно, я остываю, я забываю,
смиряюсь тонко,
я в горечь больше не сунусь,
потому что действительно надо когда-то и вырастать.
Пусть уходит эта снеговая
злая девчонка –
моя истеричная юность,
а я просто постараюсь в дальнейшем быть ей под стать.

 

 

Подражание Але Кудряшевой

 

Мне хотелось сойти бы сегодня с ума,
только, жаль, исчерпались до дна закрома.
Я решила писать третьесортный роман
своей жизни сплошной по мотивам.
Я не знаю, кто будет заглавный герой,
только знаю, что он будет фарса игрой,
и, конечно, не первый, а только второй –
он уступит дорогу счастливым.
У него будет друг, ну а может и два,
и я вижу, что трезвый он только едва,
по ночам у него так болит голова,
что убьёт он вас запросто взглядом.
В первой части он точно получит права;
а потом зиму смоет, забьётся трава,
станут птицы звенеть и там будет глава
про цветение вешнего сада.
Я хочу, чтобы мой тот законченный фрик
никому не показывал истинный лик,
чтобы взгляды, как спичкой, а шёпот, как крик,
я так вижу - вот так, не иначе.
Понимаете, это писальный процесс,
я пишу свою прозу за всех поэтесс,
и вообще-то писать – не расхлёбанный стресс,
напряженье такое, что плачу.
Мои нервы зажаты на тонкой струне,
добиваю себя интенсивно извне,
я боюсь показаться друзьям и родне,
чтоб не выдать покинутый разум.
Мой заглавный герой выбивается в жизнь,
он её затолкать хочет под ноги – вниз,
а меня, значит, вовсе загнать на карниз –
ах послать бы куда-то их разом!
Он желает лишь жить – и уже без меня,
я ему не додала, похоже, огня.
Но меня ему не на что, вот, поменять:
от него я избавлюсь же раньше.
Мне хотелось свихнуться б за всех поэтесс!
В середине истории всех сгоню в лес!
Ощущенья страны разбезумных чудес,
да, вот именно: страньше и страньше.
А последние главы – пока что пробел,
нет, не то, чтобы я захотела проблем,
просто весь мой сюжет так нежданно поблек.
Что, герой мой – от скуки уж куришь?
Эти главы покрыты забвеньем пещер,
я не знаю, о чём они – пусть мне в ущерб,
только знаю: конец будет с запахом верб
и в ладонях останется упряжь.